Демченко Ю.О. Влияние Пушкина на Пушкина (Сильвио и Сальери. Гении и злодеи)

Сильвио

Сальери

Общая ретроспективная организация сюжетной линии, содержащая элементы биографии и выполняющая экспозиционную функцию. Важно, что в отличие от Моцарта, у Сальери есть биография, мы узнаем ее, «чтобы видеть последовательность его усилий» [3, с. 82].Примерно то же можно сказать и о биографии Сильвио:

…я служил в *** гусарском полку <…>

Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом.

Родился я с любовию к искусству;

Ребёнком будучи, когда высоко

Звучал орган в старинной церкви нашей,

Я слушал и заслушивался.

 Оба персонажа старше и опытнее своих оппонентов, своего окружения (Сильвио):

Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества.

Реальный Сальери был старше Моцарта на 6 лет. В тексте мы видим его в позиции товарища-учителя по отношению к Моцарту.

Герои живут достаточно замкнуто, уединенно. Их отличает непритязательность. При этом если Сильвио жил «вместе и бедно и расточительно», то Сальери доходил до аскетизма. Описание жилища становится их дополнительной характеристикой:

Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной мазанки, где он жил.

Нередко, просидев в безмолвной келье

Два, три дня, позабыв и сон и пищу,

Вкусив восторг и слезы вдохновенья,

Я жег мой труд и холодно смотрел,

Как мысль моя и звуки, мной рожденны,

Пылая, с легким дымом исчезали.

Такая жизнь способствует возможности отдаваться любимому занятию, что акцентируется в тексте:

Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета.

Науки, чуждые музыке, были

Постылы мне; упрямо и надменно

От них отрёкся я и предался

Одной музыке.

В своем деле персонажи вышли на высокий, виртуозный уровень, для описания которого используется глагол достичь, существительное искусство, распространяемое эпитетом:

Искусство, до коего достиг он, было неимоверно.

Усильным, напряженным постоянством

Я наконец в искусстве безграничном

Достигнул степени высокой.

Одинакова положительная реакция окружения на их умения:

…и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы. <…>

Он в нашем полку был принят как свой брат товарищ. <…>

Товарищи меня обожали.

Слава

Мне улыбнулась; я в сердцах людей

Нашел созвучия своим созданьям.

В обоих произведениях происходит переосмысление понятия «искусство» за счет сочетания с лексемами, включающими сему смерти, а в случае Сальери к данной семантике тяготеет слово ремесло и перифраз создатель Ватикана:

Несчастная жертва его ужасного искусства.

Ремесло

поставил я подножием искусству

<…> Музыку я разъял как труп <…>

Что Бомарше кого-то отравил? <…>

…он слишком был смешон

Для ремесла такого <…>

…и не был

Убийцею создатель Ватикана?

Наблюдается и сходство непростых характеров:

…к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы.

Ты, Сальери,

Не в духе нынче.

В произведениях есть эпизод, в котором герои, негодуя, выгоняют из дома ненужных посетителей:

Сильвио встал, побледнев от злости, и с сверкающими глазами сказал: «Милостивый государь, извольте выйти, и благодарите бога, что это случилось у меня в доме» .

Мне не смешно, когда фигляр презренный

Пародией бесчестит Алигьери.

Пошел, старик.

Упоминаются шампанское и книги как способ развлечься:

…шампанское лилось притом рекою.

У него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; затоникогда не возвращал хозяину книги, им занятой.

Бомарше

говаривал мне: «Слушай, брат Сальери,

Как мысли чёрные к тебе придут,

Откупори шампанского бутылку

Иль перечти «Женитьбу Фигаро».

В рамках «Диалектики трагического и радостного Пира» [6, с. 185] внезапно возникает ситуация, которая дублирует оскорбление без ответа из прошлого Сильвио и воспроизводит будущее преступление Сальери через образы виденья гробового и упоминание Бомарше как отравителя:

Офицер, разгоряченный вином, игрою и смехом товарищей, почел себя жестоко обиженным и, в бешенстве схватив со стола медный шандал, пустил его в Сильвио, который едва успел отклониться от удара. <…>

Прошло три дня, поручик был еще жив.

С красоткой, или с другом – хоть с тобой,

Я весел… Вдруг: виденье гробовое,

Незапный мрак иль что-нибудь такое… <…>

Ах, правда ли, Сальери,

Что Бомарше кого-то отравил?

Для придания реалистичности образам Сильвио и Сальери А.С. Пушкин помещает в монологи, описывающие их выигрышное положение до появления соперника, ссылки на известных, реально существовавших людей, чьи имена акцентируются эпитетами, частицами, сильным положением конца строки. Стремление к превосходству Сильвио вначале заключается не только в способности быть действующим лицом на дуэлях, но и в умении буянить и перепить:

…я был первым буяном по армии. <…>

я перепил славного Бурцева, воспетого Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом.

Что говорю? Когда великий Глюк

<…> Нет! никогда я зависти не знал,

О, никогда! – ниже, когда Пиччини

Пленить умел слух диких парижан,

Ниже, когда услышал в первый раз

Я Ифигении начальны звуки.

Одинаково описание славы как моей, наслаждение ею и признанием товарищей:

Товарищи меня обожали. <…>

Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою.

Я счастлив был: я наслаждался мирно

Своим трудом, успехом, славой; также

Трудами и успехами друзей,

Товарищей моих в искусстве дивном.

На фоне удовольствия от признания происходит внезапное появление соперника, угрожающего славе и первенству:

…как определился к нам молодой человек богатой и знатной фамилии

<…>Первенство мое поколебалось.

А ныне – сам скажу…

О Моцарт, Моцарт! <…>

Не я один с моей глухою славой.

Герои описывают собственные эмоциональные состояния (зависть, ненависть, отчаяние), вызванные появлением соперника:

Я его возненавидел. Успехи его в полку и в обществе женщин приводили меня в совершенное отчаяние.

Я ныне

Завистник. Я завидую; глубоко,

Мучительно завидую.

Одинаково обоснование удачи и превосходства противника как незаслуженных, достигнутых за счет несправедливости божественных сил. Соответственно, возникает мотив бунта против этих сил. Причем с целью его усиления используются приемы градации и антитезы:

Отроду не встречал счастливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги… <…>

…первый нумер достался ему, вечному любимцу счастья <…>

я вынул опять первый нумер. «Ты, граф, дьявольски счастлив», – сказал он с усмешкой, которой никогда не забуду.

О небо!

Где ж правота, когда священный дар,

Когда бессмертный гений – не в награду

Любви горящей, самоотверженья,

Трудов, усердия, молений послан –

А озаряет голову безумца,

Гуляки праздного?..

Во время конфликта отсутствие ожидаемой реакции антиподов (граф, Моцарт) является важным раздражителем для героев, показателем разной картины мира:

…я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя бы одну тень беспокойства… <…>

Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня.

И ты смеяться можешь? <…>

Ты с этим шел ко мне

И мог остановиться у трактира

И слушать скрыпача слепого! – Боже!

И Сильвио, и Сальери оценивают такое поведение как недопустимое:

«Вам, кажется, теперь не до смерти…»

Ты, Моцарт, недостоин сам себя.

Персонажи длительный период ждали подходящего момента для мести. Граф и Моцарт называются именно врагами:

Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив. <…>

С тех пор не прошло ни одного дня, чтоб я не думал о мщении.

Осьмнадцать лет ношу его с собою

<…> и сидел я часто

С врагом беспечным за одной трапезой <…>

и наконец нашел

Я моего врага…

Одержимые идеей, Сильвио и Сальери вынужденно терпели обиды, нанесенные другими:

Сильвио не дрался. Он довольствовался очень легким объяснением и помирился.

 Это было чрезвычайно повредило ему во мнении молодежи. <…>

Если б я мог наказать Р***, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его.

И никогда на шепот искушенья

Не преклонялся я, хоть я не трус,

Хотя обиду чувствую глубоко. <…>

Как пировал я с гостем ненавистным,

Быть может, мнил я, злейшего врага

Найду; быть может, злейшая обида

В меня с надменной грянет высоты…

И я был прав!

При этом вещи выступают как носители памяти. Так, сначала простреленная шапка Сильвио и стены его дома напоминают онеобходимости расквитаться с врагом и подготовке к этому, затем простреленная картина в доме графа свидетельствует, что задуманное свершилось. В случае Сальери мы наблюдаем как перемещение яда от Изоры к Сальери и, наконец, в бокал Моцарта, так и «перемещение смысла» за счет употребляемых эвфемизмов при обозначении яда:

…вынул из картона красную шапку …она была прострелена на вершок ото лба. <…>

свернули два билета; он положил их в фуражку, некогда мною простреленную. <…>

…картина была прострелена двумя пулями, всаженными одна в другую.

Вот яд, последний дар моей Изоры.

<…> Заветный дар любви,

Переходи сегодня в чашу дружбы.

Решительный момент тоже наступает для обоих:

Господа,– сказал им Сильвио, – обстоятельства требуют немедленного моего отсутствия.

Ныне час мой настал…

Нет! не могу противиться я доле

Судьбе моей. <…>

Теперь – пора!

Налицо структурное сходство размышлений героев: оно включает одинаковые риторические вопросы, объясняющие причины убийства (Сальери) и его временной задержки (Сильвио):

Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит?

Что пользы, если Моцарт будет жив

И новой высоты еще достигнет? <…>

Что пользы в нем? Как некий херувим…

Для своей мести Сильвио и Сальери выбирают время, когда их враги переживают счастливые моменты жизни, в том числе семейной. Здесь уместно вспомнить высказывание А.А. Ахматовой: «...Пушкин считал гибель только тогда страшной, когда есть счастье» [1, с. 109]. Есть и прямые номинации графа и Моцарта как «счастливых»:

Известная особа скоро должна вступить в законный брак с молодой и прекрасной девушкой. <…>

Пять лет тому назад я женился <…> «Ты, граф, дьявольски счастлив»…

Я рад. Но дай схожу домой сказать

Жене, чтобы меня она к обеду

Не дожидалась. <…>

Я все твержу его, когда я счастлив <…>

Нас мало избранных, счастливцев праздных.

Соответственно, возникает контраст домашнего уюта и внезапного вторжения сигналов опасности:

Этому дому обязан я лучшими минутами жизни и одним из самых тяжелых воспоминаний.

На третий день играл я на полу

С моим мальчишкой. Кликнули меня;

<…> Человек, одетый в черном,

Учтиво поклонившись, заказал

Мне Requiem и скрылся.

Появление в домашней обстановке инкогнито или упоминание о нем порождают тревожность. Важно отметить, что во время визита к графу Сильвио совмещает функции Сальери как убийцы и черного человека как предвестника смерти. (Примечательно, что в фильме «Амадей» режиссёра Милоша Формана, снятого по сценарию Питера Шеффера на основе одноимённой пьесы, Сальери и черный человек показаны как один персонаж).

Мне сказали, что у меня в кабинете сидит человек, не хотевший объявить своего имени, но сказавший просто, что ему до меня есть дело.

Пришел я поздно

Домой. Сказали мне, что заходил

За мною кто-то. Отчего – не знаю,

Всю ночь я думал: кто бы это был?

И что ему во мне?

Мистическое описание неизвестного, сравнение с дьяволом, заказанный Requiem и т.п. функционируют как актуализаторы семантики инфернального:

Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола. <…>

…увидел в темноте человека, запыленного и обросшего бородой.

Человек, одетый в черном,

Учтиво поклонившись, заказал

Мне Requiemи скрылся.

Даже спустя пять лет («Выстрел») и три недели («Моцарт и Сальери») ощущается незримое присутствие страшных посетителей:

…простреленная картина есть памятник последней нашей встречи. <…>

он стоял здесь у камина.

Мне день и ночь покоя не дает

Мой черный человек. За мною всюду

Как тень он гонится. Вот и теперь

Мне кажется, он с нами сам-третей

Сидит.

Жертвы описывают собственную эмоциональную реакцию:

«Сильвио!» – закричал я, и признаюсь, я почувствовал, как волоса стали вдруг на мне дыбом.

Мне день и ночь покоя не дает

Мой черный человек. За мною всюду

Как тень он гонится. Вот и теперь

Мне кажется, он с нами сам-третей

Сидит.

Мотив долга, которым связаны Сильвио и граф, Моцарт и черный человек, коррелирует с неготовностью жертвы к смерти. Конечно, сюда же относится и придуманный для оправдания убийства долг Сальери перед судьбой:

…выстрел за мною; я приехал разрядить мой пистолет; готов ли ты?

Не приходил мой черный человек;

А я и рад: мне было б жаль расстаться

С моей работой, хоть совсем готов

Уж Requiem. <…>

Нет! не могу противиться я доле

Судьбе моей: я избран, чтоб его

Остановить – не то мы все погибли.

<…> Как будто тяжкий совершил я долг.

В кульминации интерьеры домашней обстановки и трактира диссонируют с происходящими событиями. В случае Сильвио это объясняется стремлением к большим страданиям жертвы, в случае Сальери – стремлением замаскировать злые намерения:

Обширный кабинет был убран со всевозможною роскошью (ср. Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной мазанки, где он [Сильвио] жил). <…>

Сильвио стал в меня прицеливаться. Вдруг двери отворились, Маша вбегает и с визгом кидается мне на шею… он хотел в меня прицелиться… при ней!

Особая комната в трактире; фортепиано. Моцарт и Сальери за столом.

Сальери

(Бросает яд в стакан Моцарта)

Ну, пей же.

Моцарт

За твое

Здоровье, друг, за искренний союз,

Связующий Моцарта и Сальери,

Двух сыновей гармонии.

(Пьет.)

Однако в «Выстреле» тоже есть момент маскировки, когда граф объясняет жене дуэль с Сильвио как шутку. В свою очередь, ситуация внезапного появления свидетеля наличествует в «Моцарте и Сальери» (первое появление Моцарта и слепого музыканта). Важным является использование в этих эпизодах слов шутка, шутить:

Сильвио стал прицеливаться. Вдруг двери отворились, Маша вбегает и с визгом кидается мне на шею… он хотел в меня прицелиться… при ней! <…> Разве ты не видишь, что мы шутим?

О Моцарт, Моцарт!

Входит Моцарт.

Моцарт

Ага! увидел ты! а мне хотелось

Тебя нежданной шуткой угостить.

Синтаксический параллелизм и лексические повторы слов шутя и смешно усиливают опровержение семантики «смешного» в ответных репликах Сильвио и Сальери:

«Скажите, правду ли муж говорит? – сказала она, обращаясь к грозному Сильвио, – правда ли, что вы оба шутите?» – «Он всегда шутит, графиня, – отвечал ей Сильвио; – однажды дал он мне шутя пощечину, шутя прострелил мне вот эту фуражку, шутя дал сейчас по мне промах; теперь и мне пришла охота пошутить…»

Ах, Сальери!

Ужель и сам ты не смеёшься?

Сальери

Нет.

Мне не смешно, когда маляр

Негодный

Мне пачкает Мадонну Рафаэля,

Мне не смешно, когда фигляр презренный

Пародией бесчестит Алигьери.

Граф и Моцарт защищают внезапных свидетелей и укоряют их обидчиков. Это возымело некоторое действие:

«Встань, Маша, стыдно! – закричал я в бешенстве; – а вы, сударь, перестанете ли издеваться над бедной женщиной? Будете ли вы стрелять или нет?» – «Не буду, – отвечал Сильвио, – я доволен.

Моцарт

Постой же: вот тебе,

Пей за моё здоровье.

Старик уходит.

Ты, Сальери,

Не в духе нынче. Я приду к тебе

В другое время. <…>

Хотелось

Твоё мне слышать мненье; но теперь

Тебе не до меня.

Сальери

Ах, Моцарт, Моцарт!

Когда же мне не до тебя? Садись;

Я слушаю.

Характерно, что в кульминационный момент и Сильвио, и Сальери испытывают внезапную жалость по отношению к жертвам:

Сильвио опустил руку. «Жалею, – сказал он, – что пистолет заряжен не черешневыми косточками… пуля тяжела. Мне всё кажется, что у нас не дуэль, а убийство: я не привык целить в безоружного. Начнем сызнова; кинем жребий, кому стрелять первому».

Моцарт

За твоё

Здоровье, друг, за искренний союз,

Связующий Моцарта и Сальери,

Двух сыновей гармонии.

(Пьёт.)

Сальери

Постой.

Постой, постой!.. Ты выпил!.. без меня?

Однако затем мы наблюдаем нарочитое продление наслаждения Сильвио от страданий графа, а Сальери испытывает маниакальный катарсис от музыки, сыгранной умирающим по его вине Моцартом:

Он медлил… Ужасная прошла минута! Сильвио опустил руку. <…> я доволен: я видел твое смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня довольно.

Меня восторгом дивно упоил! <…>

Эти слезы

Впервые лью: и больно и приятно,

Как будто тяжкий совершил я долг…

Не замечай их. Продолжай, спеши

Еще наполнить звуками мне душу…

В сцене прощания с жертвой повелительное наклонение вразрез с этикетной формой показывает обретённый контроль над соперником:

Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести.

Сальери

До свиданья.

(Один.)

Ты заснешь

Надолго, Моцарт!

В финале печально закончившийся для Сильвио поиск возможности первенствовать и пошатнувшаяся вера в свою гениальность / избранность Сальери наводят на размышления об истинном победителе данных противостояний. По мнению исследователей, смерть Сильвио в сражении «есть символический акт самоубийства» [2, с. 80], а Сальери, убив Моцарта, «содрогается; мы чувствуем, что он убил и самого себя» [3, с. 86]:

Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию. <…>

…предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами.

Но ужель он прав,

 И я не гений?

<…> и не был

Убийцею создатель Ватикана?